Крепко привязанное к земле человечество в течение тысячелетий тщетно стремилось оторваться от своего грустного шара и унестись ввысь, поближе к лазури и свету, но прочны были приковавшие цепи…
Ползать, влача грустную жизнь в двух измерениях – вперед или, чаще, назад, вправо или влево, — об этот фатальный удел разбивались мечты тех, кому грезилось третье измерение, гордое и прекрасное – высота… Невидимая, неуловимая воздушная стихия беспощадно уничтожала все попытки слабого человека завладеть ею.
В этой вековой борьбе, казалось, для людей был единственный исход – поражение.
Но воздух был обречен.
Воля и творчество подтачивали его силы медленно, но неуклонно. Через мосты неудач, жертв, жизней – люди должны были прийти к победе – и они пришли.
Пришли только теперь, магически претворив парусину, дерево и стал в могучую птицу – аэроплан.
Правда, уже свыше ста лет назад люди отрывались от земли и, — как они думали, — обманывая себя, — летали.
Но разве можно гордым словом «полет», словом, знаменующим свободу и силу, — называть, то жалкое, безвольное, беспомощное состояние, когда человек вырывался из рабства земли только для того, чтобы угодить в еще большее рабское подчинение воздуху, всем движениям которого он покорно повиновался?
Нет. Только теперь голубой простор свободного неба стал достоянием человечества, и, презирая закон тяготения, люди могут покидать землю, и подобно птицам, населять небо, с восторгом купаясь в его лазури.
Кажется, я всегда тосковал по ощущениям, составляющим теперь мою принадлежность, проникшего в воздух.
Мне часто случалось летать во сне, и сон был упоителен.
Действительно силой и яркостью переживаний превосходит фантастичность сновидений, и нет в мире красот, способных окрасить достаточно ярко красоту моментов, моментов, могущих быть такими длительными.
Мой первый полет длился двенадцать минут. Это время ничтожно, когда оно протекает в скучной, серой, мертвящей обстановке жизни на земле, но когда летишь это семьсот двадцать секунд, и каждую секунду, загорается новый костер переживаний, глубоких, упоительных и невыразимо полных.
Главная же их красота и прелесть – это то, что все привычные мысли, чувства, желания – исчезают, и живешь во всех отношениях так, как никогда еще не жил. Для передачи этих новых переживания слов еще нет, их нужно выдумать, да и разобрать на частоту эту могучую волну трудно и излишне.
Тому, кто этого сам не испытает, этого все равно не уяснить, а тому же, кого коснется и захватит эта красота – разве не все равно, из чего он слагается.
Доминирует одно властное желание бесконечно длить этот момент и никогда больше не касаться земли.
Со стороны мне говорят – это опасно. Так что же? Гордый риск претворить мгновение, прекрасное, опьяняющее, звучное и свободное во тьму мрачную, но и для вас, осторожных, все же такую — же неизбежную.… Разве вы не уйдете в вечность? Будемте же жить, овладеем природой всецело, перестанем бояться полного слияния с миром потому, что это может случиться немного раньше. Всех зову с собою в мое новое, прекрасное царство…
Сказка оборвалась…
Я спустился. Легкий, как сон, стоял аэроплан на фоне восходящего солнца, — трудно было представить, что несколько минут тому назад он жил и свободно двигался в воздухе подчиненный моим движениями, и, как сон, быстро проходили мои переживания пред полетом.
Три дня дул сильный холодный северный ветер и только предрассветной мглой владел некоторый относительный покой – и я решил воспользоваться ранним утром для совершения своего первого полета.
Два последних года мысль о возможности покинуть землю и воплощение ее в действительность владела мною всецело, занимала все мое время и трудоспособность. С жадной завистью я следил за развитием авиации. Первые правильные полеты Фармана, Делагранжа, Райтов – и бесконечно радовали, и остро отравляли меня. Радостно было, что химера стала явью, что звенья цепи разорваны, но было обидно, что я вынужден стоять вдали от дела, к которому рвался всем своим существом. Я чувствовал, что владей я оружием, воздух тотчас стал бы моим, но обречен был бездеятельно присутствовать при чужих победах.
Это было невыразимо тяжело, но еще тяжелее было то, что все мои упорные, неутомимые, сопряженные со многими жертвами, попытки самостоятельно добыть нужное мне оружие и самому построить аэроплан – встречали одно: насмешки.… Наконец, в одно утро, прекрасно обставленный, в смысле наличности фармановского аэроплана, понимающего механика и нужных людей вокруг, я собирался совершить свой первый полет.
Анонс полёта Сергея Уточкина в Одессе, который был отменён.
Это был трагический момент.
Все это выглядит как будто уверенно и хорошо.
Аэроплан так на вид прочен, вынослив, органы управления просты и послушны, мотор мощно вращает стройный винт…
Но.… Ах, много есть этих «но». Лучше не перечислять.
Нужно лететь.
Когда видишь летящий аэроплан, управление им кажется очень простым, если совершенно незнаком с авиацией; я был в ней достаточно осведомлен, чтобы осознавать, как трудно это дело.
Я знал, как нормально создаются авиаторы во Франции – путем постепенного обучения, под руководством опытных пилотов, причем, сперва, просто приобретают привычку к аэроплану, затем ездят на нем, как на автомобиле, потом пробуют небольшие, низкие полеты по прямой, и, наконец, виражи – все это под контролем, на больших, ровных полях, со всех сторон открытых.
Поле, на котором я готовился совершить полет, во всех отношениях изобиловало опасными свойствами: короткие, прямые, узкие виражи, насыпи, бугры, столбы, канавы, — и здания, и заборы со всех сторон.
Здесь нельзя было попробовать полететь – нужно было сразу начать летать, и летать искусно, умело и точно, да притом высоко – выше препятствий.
Прибавьте, что я не умел и не мог получить никаких указаний и советов от уже летавших лиц, что я не находил никакой предварительной подготовки и до того ни разу не садился ни на какой аэроплан, кроме тех, которые строил сам и которые не могли оторваться от земли, в виду технических пробелов, учтите еще мое психологическое состояние – и станет ясно, что мне предстояло одно из двух: либо создать неслыханный в истории авиации факт – как человек, располагавший лишь правильностью, точностью и быстротой в ощущениях и распоряжении своими движениями, с места в карьер совершил полет – либо к именам Лилиенталя, Делагранжа, Фербера, Лефевра, Фернандеза – прибавить свое и, обратившись в бесформенную массу и брызги, закончить этой кровавой точкой свою деятельность в авиации.
Однако я ни на мгновение не сомневался, что мне сразу удастся полет, ни мало не смущали меня похоронные разговоры некоторых моих друзей вокруг. Я верил в себя. «Почему, — думал я, — в двадцати разновидностях спорта я легко овладевал каждым и очень скоро постигал все тонкости его? Глаз мой выработан, рука тверда, энергия и воля»… Тут я улыбнулся и, садясь, на свое место, поглядел на грустную кучу красного кирпича, нашу тюрьму, стены которой начинали окрашиваться ласковыми лучами восходящего солнца, и подумал – чрез несколько мгновений я буду над нею. Вокруг меня несколько лиц любопытных и наблюдательных приятелей, некоторые из них вытянуты, боятся за меня, другие любопытными глазами следят за каждым моим движением и пытаются разговаривать; но вот раздается команда моего механика Роде.
«L`essence oui», и я открываю приток бензина.
«Contact». Ca`est.
Мертвая машина ожила…
Резкий свист винта и дробно ритмичный шум мотора покрывает все звуки вокруг, я овладеваю управляющими рычагами и, выждав, пока мотор войдет в полное количество своих оборотов, поднимаю левую руку. Людей, держащих хвост аппарата, расшвыривает по сторонам, и аэроплан, вздрогнув, ринулся в пространство. Все мое внимание занимает представитель новых измерений – верха и низа, т. е. руль глубины. При помощи рычага, управляющего рулем глубин, я держу плоскость последнего параллельно земле и, чувствуя, что скорость достаточна, резким движением поднимаю атакующую часть плоскости к небу, и вся огромная машина со мною прыгает в воздух, увлекаемая дальше, остается в нем.… Наконец… Дикое настроение охватывает меня. Безудержность упоения, восторг новизной ощущения… Земля, мой враг, уже в 10 саж. подо мною. И я в властных объятиях нового друга, — ничем он мне не угрожает, он пленительно заманчив, бесконечно чист, молчанием своим красноречиво говорит: «Приди».
И я несусь, подымаясь все выше и выше, погруженный в свои управительные рычаги, делаю легкое движение рулем глубины вниз, аэроплан покорно склоняется к земле, — вверх – и он гордо взлетает… «Нужно короче, — думаю я, — ноги мои занимают рычажки поворотного руля; пробую нажать левую сторону – и аэроплан послушно уклоняется влево, я выравниваюсь и правой стороны не трогаю – эффект угадываю, и нет надобности терять мгновений на проверку. Остается попробовать самый тонкий эффект крыльев, дающий возможность сохранять ровное положение всей машины в воздухе. Тот же рычаг руля глубин при движении им вправо – опускает правую сторону, поднимая левую, и наоборот. Хотя аэроплан идет совершенно ровно, двигаю рычаг вправо и невидимая сила плавно давит на правую сторону; перевожу налево и эффект получается обратный, — я радостно вскрикиваю – все так, как я ожидал, чувствовал и продумывал раньше, чутье не обмануло меня, и, в упоении победы, иду выше и выше, теперь овладев движением, хочу привести в исполнение свой замысел, пролететь над тюрьмой, начинаю делать вираж и, вопреки советам стараюсь и на повороте выигрывать, вышину, но чувствую, что вся машина начинает садится на хвост, холод проникает в мой мозг… уже более 30 саж. я над землей и сесть на хвост, значит не сесть больше нигде и никогда… Плоскость руля глубин теряет свою упругость, рычаг управления – вес, я чувствую себя в отчаянном положении, а аппарат продолжает принимать вертикальное положение, станет свечкой… я вздрагиваю и движением быстрым, как мысль, привстав, метнул рычаг вперед, момент ужаса, неопределенности забирает, правлю… выравнивается аэроплан – я победил, и чувствую, что никогда вперед не попаду в подобное положение. Выхожу на прямую нечувствительно, громадная масса тюрьмы плавно проплывает далеко подо мною.
С ужасом, такой свободный, властный, легкий, трепещущим взором гляжу на мертвую грузность неподвижности, сложенную руками людей для своих братьев.
Но вот я над нею, главный купол подо мною. Руль глубин вновь овладевает моим вниманием, я начинаю спускаться, лечу к своему ангару на Стрельбищном поле. На вышине движения не заметно, земля нечувствительно проплывает подо мною, ниже движения скорее, прекраснее, быстрее.… Покинув вышину 100 метров, я лечу, втайне боясь телеграфных столбов, могущих проволокой своей перерезать пополам. Делаю два круга по Стрельбищному полю, пролетаю рощицу, в которой стоит мой ангар, ласково оглядываю его крышу и, прервав ток мотора, плавно спускаюсь на широкую площадку пред ним.
Наверху все время мною владело сознание, что единственный мой враг – это земля, все, чем она тянется к небу, грозит мне опасностью при спуске, и, в случае несчастья, прикосновение к ней будет смертельно.
Голубоватый эфир, любовно носивший меня в своих бархатных объятиях, мне родственнее земли, которая рано или поздно, но сделается моим палачом, как и всего живого.
Не в бессознательности — ли этого ощущения кроется тот огромный интерес масс, который возбуждает авиация?
Источник: Уточкин С. И. «В пространстве» // Одесские новости. – 1910. – 28 марта (10 апреля) – с. 3.