Там, наверху…

Сергей Уточкин

Готово!.. Перерезан тонкий тросик, удерживавший меня на поверхности, и мой маленький шар, слегка вздрогнув, плавно отделяется от большого земного шара. В последний раз мелькнули передо мною поднятые вверх лица приятелей и знакомых с открытыми ртами и вытаращенными глазами. Что-то кричат, но что, уже не слышно. Площадь, усеянная публикой, быстро уменьшается, отдельные фигурки людей постепенно сливаются в общую массу, и скоро все обращается в небольшое серое пятнышко на общем фоне города. Я сразу увидел его открытую пасть, в которой, точно зубы, торчали трубы фабрик… Тысячи домов теснились друг возле друга, червонея на солнце красными крышами; высокие трубы фабрик и заводов Пересыпи извергали клубы черного дыма, словно стараясь достать меня. Подобно золотому канату извивался Карантинный мол с белой точкой — маяком на конце, а в гавани стояли смешные игрушечные пароходики без мачт и труб (их сверху просто не было видно).

Только в первые минуты подъема, когда шар находился на сравнительно небольшой высоте, можно было различать отдельные здания, улицы и сады. Вот собор, будто острый кинжал, вонзившийся в небо. Вот городской театр, гигантской черепахой покойно отдыхающий среди окружающей его зелени Пале-Рояля. Вот и бульвар — летний приют одесситов — протянулся по краю города зеленой линейкой с белой полосой. Тут же Лондонская гостиница — приют скучающих богачей, а вдали, как контраст, я отыскал приют барона Масса, прибежище менее скучающих бедняков.

Белеет поле, словно усеянное костьми. Это старое кладбище…

Дальше, за кладбищем, видно беговое поле. Смешное поле, где секунды для людей важнее вечности, а рядом с ним тюрьма — приземистая печальная куча красного кирпича, где каждая секунда кажется мучительной вечностью.

Вот и Александровский парк. Скорее черный, чем зеленый, он кажется сверху большой чернильной кляксой, нечаянно оброненной на берегу моря. А Александровской колонны… даже и не видно.

Еще немного балласта высыпаю за борт; шар идет все выше и выше, и уже на высоте двух тысяч метров для очарованного глаза остаются видными только два элемента — вода и земля.

….Берег мощными извилинами своих очертаний обнял море и забылся в сладостной дреме.

О море! В порыве вечной ласки прильнуло оно к берегу — своему милому…

В белоснежной пене прибоя бьется жизнь.

Громадное пространство, царственно разостлавшееся подо мной, остановилось: глаз не находил движения, и только морской прибой — это слияние земли с водой — изменчиво вздрагивал.

Первый раз в жизни я наслаждался свободным покоем, глубокой тишиной, абсолютным одиночеством. Ни один звук, рождаемый землей, не достигал меня…

Через тысячу лет, быть может, более совершенный аппарат подымет более совершенного человека на большую высоту, но и оттуда он увидит лишь то, что и я: землю, и воду, и солнце.

А солнце, заходящее солнце, — эта расплавленная капля Вселенной, с первых дней человечества освещающая его безумие, нищету и страдание, — сегодня прощальные лучи свои!

Солнце зашло. Тоска охватила меня, оставшегося без солнца… Вспомнилась улыбка голубых глаз, оставшихся там, далеко на земле, и могучее очарование природой было разрушено… Довольно! Пора спускаться…

Спуск — труднейшая часть полета. Передержанный открытым клапан, не вовремя выброшенный балласт, не вовремя развернутые гайдропы — все это грозит неопытному аэронавту смертью. Поэтому с особенно напряженным вниманием берусь за веревку клапана и начинаю священнодействовать. Газ со свистом выходит через открытый клапан.

Сергей Уточкин в корзине воздушного шара перед подъемом, 1907 г.

Сильный шум в ушах. Это падение. Падение такое быстрое, что вырванный из записной книжки клочок бумаги моментально улетает вверх. Нижняя часть шара вдавливается и принимает парашютообразную форму, что несколько замедляет падение. Опускаясь вниз, шар собирает под собой сгущенные слои воздуха, вследствие чего происходит шум в ушах… Наоборот, при подъеме воздух под шаром разрежается, и приходится дышать глубокими вдохами.

Я уверен, что при особенно быстрых подъемах дышать очень трудно, и такой опыт может окончиться весьма печально для воздухоплавателя. При спокойном же положении шара во время полета, когда он движется вместе с окружающим его воздухом, воздухоплаватель почти не замечает движения…

Не заметишь даже, что переходишь с места на место, и только пройдя уже большое пространство, видишь, что под тобою уже не то, что было.

Однако возвращаюсь к своему спуску. Еще задолго до земли выпускаю свой сорокасаженный гайдроп. Это канат толщиной в дюйм, сделанный из тяжелой просмоленной пеньки. При спуске с гайдропом толчки невозможны: гайдроп, ложась на землю, смягчает соприкосновение с землею, обеспечивает сравнительную безопасность спуска. Но и гайдроп годен в тихую погоду: при большом ветре, волочась по земле, он придает шару и корзине наклонное положение, и при случайной зацепке и резкой остановке шара аэронавт может выпасть из корзины.

В течение всего спуска внимательно слежу за барометром-анероидом. Стрелка движется быстро в обратном направлении. Показавший перед открытием клапана высоту в две тысячи шестьсот метров, анероид уже через две минуты свидетельствует о снижении до пятисотметровой отметки. Падение чрезвычайно быстрое. Все время держу наготове мешочек с балластом и за триста метров до земли высыпаю фунтов двадцать. Облегченный шар сначала повис в воздухе, а затем медленно стал подниматься, одновременно двигаясь в направлении Жеваховой горы.

На высоте около 800 метров шар находился над пересыпским берегом, где… я решил опуститься засветло.

В течение десяти секунд я держу клапан открытым. Шар снова начинает падать. Вот уже близко земля, вот уже видна огромная толпа, бегущая за шаром по берегу моря. Стали доноситься крики, слышны отдельные слова: «браво, Уточкин!», «рыжий пес», «сухопутный аэронавт» и прочее.

Это я с неба возвращаюсь на землю. Стоит ли?!

…Выбрасываю сразу целый мешок балласта, не менее 60 фунтов, и шар, для которого чувствителен каждый золотник, сделав скачок, стремительно поднимается вверх.

Вскоре анероид показывает максимальную высоту моего полета — три тысячи двести метров. Туманная мгла скрыла землю: очень холодно; воздух разрежен и дыхание уже затрудняется, руки в перчатках стали мерзнуть, пришлось одеть пальто.

Подо мною облака, совершенно закрывающие землю, вверху голубое небо, потемневшее после заката солнца, а вокруг безмолвие могилы. Снова чарующая картина…

Продержавшись в таком положении и сделав необходимые наблюдения, решаю окончательно спуститься на землю. Снова открываю клапан, и снова шар стремится вниз. Медленно редеет туман, открывая взору знакомые очертания земли. Цвета полей своими тонами напоминают старинные гобелены…

…Глаз отдыхал. Земля как бы заснула в вечернем сумраке. Вдали поблескивал ровным красноватым цветом Куяльницкий лиман, и шар, стремительно спускаясь, быстро приближался к нему.

На глаз было легко определить, что, снижаясь такими темпами, шар опустится в лиман. Поэтому, чтобы избежать неприятной холодной ванны, снова открываю клапан. Шум в ушах усиливается, падение становится таким стремительным, что стрелка прибора уже не переходит плавно с цифры на цифру, а скачет по ним: 600, 500, 400, 200…

Земля неудержимо несется навстречу, деревья, дороги, поля и дома быстро вырастают. Опасный момент. Последний мешок песка высыпан за борт корзины. Но вместо того, чтобы падать вниз, песок тучей пыли окутывает меня, и мелкие камешки глухо стучат об оболочку шара.

«Падение шара быстрее падения песка!» — мелькает у меня мысль, и я с невольной дрожью выглядываю из корзины.

Мешок балласта оказал свое действие: падение замедляется, однако все еще остается настолько стремительным, что удар о землю корзины грозит мне гибелью.

Осталось 100 метров. Вот конец гайдропа коснулся земли, и толстый канат стал укладываться на песок, слегка волочась за шаром.

Словно могучая пружина, задерживал он падение шара, быстро облегчая его.

Опасность миновала, и я уже теперь смело беру веревку клапана и повисаю на ней. Последние 100 метров пройдены, вот-вот корзинка ударится о землю.

Я быстро подтягиваюсь на руках к кругу, к которому крепится корзинка, и напряженно жду толчка.

Корзина резко коснулась земли, и шар, вздрогнув, сделал быстрый скачок метров на десять по направлению к лиману. Клапан уже открыт вовсю, газ шумно выходит через отверстие, и обессиленный шар припадает к песку…

Я снова на земле. Пустынное место, вокруг ни души. Шар спустился всего в шести саженях от воды лимана, на влажный прибрежный песок.

Уже совсем темно. Промозглая сырость вызвала легкую дрожь. Было холодно и тоскливо. Невольно вспомнились яркое синее небо там, наверху, яркое солнце, яркие картины. Душа тосковала по небу. Промелькнули слова поэта: «…И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли».

С грустью смотрел я на шар, еще недавно таким красавцем летавший над облаками, а теперь беспомощно распростертый по земле. Но он был счастливее меня: его тело лежало здесь, а душа снова уже неслась туда, в заоблачную высь…

Через полчаса я мчался по Московской улице в город, а шар, уложенный на подводу, медленно следовал впереди огромной толпы любопытных…

Впервые заметка «Там, наверху» Сергея Уточкина была опубликована в газете «Одесские новости» 2 октября 1907 года.